Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]
— А мы должны приспособиться, может быть, даже ассимилироваться, раствориться в германской стихии. Если мы не хотим исчезнуть физически. Другого выхода у нас нет.
«Ну и ну! — подумал Агеев. — Чего добивается этот человек? И кто он? Поп? Ксендз? Полицейский? Или хитрый гестаповец?
— Дело в том, что… Сейчас сюда явится шеф района. Он хочет на вас посмотреть. Среди немцев, знаете, разговоры: пойман с поличным, а упирается. И не просит пощады. Это, знаете, впечатляет сентиментальные германские души. Такое им в новинку.
«Значит, уже передал немцам, сволочь!» — с неприязнью подумал Агеев о Дрозденко. А говорил, что еще есть время. Но не успел схватить, как уже доложил СД, чтобы выслужиться. Ухватить свой каштан. Впрочем, Дрозденко ему мстил и из личных побуждений. За то, что Агеев его подвел, поступил не по совести. Как будто эти люди что-то понимают о совести. Качелей ему было мало, так вот поспешил передать немцам.
Теперь, конечно, его песенка спета…
Приподняв фонарь, Ковешко посветил им на луковицу вынутых из кармана часов и сказал с беспокойством:
— Да, уже десять. Так вы это, знаете, повежливее с ним. Доктор Штумбахер — человек тонкий, образованный. Работал в имперском управлении по культуре. Так что…
— Чего ему надо? Конкретно?
— Кажется, ничего. Побеседовать, познакомиться.
— Познакомиться со смертником? Пощекотать нервы?
— Кто знает, кто знает, — неопределенно подхватил Ковешко. — Если вы поведете себя подобающим образом… Или, скажем, попросите. Он обладает большой властью. Может, и того… Помиловать!
Ну, все ясно, подумал Агеев. Я должен надеяться. На случай! На милость шефа района. И, конечно, вести себя соответственно. Раскаяться, дать показания. Выдать ребят и Марию. Но ведь все равно не помилуют!
— А что, меня уже осудили? — спросил, подумав, Агеев.
— Ну, знаете, тут суд упрощенный. Ввиду военного времени, — почти дружески разъяснил Ковешко, держа перед ним закопченный фонарь, красный огонек которого едва разгонял мрак в этой просторной камере.
Но вот Ковешко весь встрепенулся, поспешно обернулся к двери, видно, его слух уловил в коридоре движение, и он распахнул дверь, освещая порог. Тотчас, однако, свет его фонаря померк под ярким лучом из коридора. Шурша плащами, в камеру вошли несколько человек, яркий свет электрического фонарика из рук переднего пошарил по голым стенам и, ослепив Агеева, замер на нем. Ковешко торопливо заговорил по-немецки, пришедшие внимательно и молча выслушали. Тем временем ослепительный луч бесцеремонно ощупывал его на полу, несколько задержался на его сапогах, осветил командирские бриджи и снова ударил в глаза. Совершенно ослепленный им, Агеев не имел возможности увидеть светившего, лишь выше, под мрачным потолком, едва выделялись очертания его высокой фуражки. Немец что-то произнес негромко, и Ковешко повернулся к Агееву:
— Господин шеф района спрашивает, кто вас заставил вредить немецким войскам?
— Никто не заставлял, — буркнул Агеев, и немец опять, сильно картавя, произнес длинную фразу.
— Почему вы, русский офицер, не сдались в плен, когда увидели, что сопротивление бесполезно и война проиграна? — чужим, жестким голосом переводил Ковешко.
Вполуха слушая его, Агеев подумал: начал таскать каштаны его землячок.
— Еще не известно, кем она проиграна, — сказал он, и немец, выслушав перевод, тихо бросил:
— Варум?
— Почему вы считаете, что неизвестно?
— Потому что кишка тонка у вашего Гитлера.
Ковешко многословно перевел. Немец помолчал, хмыкнул и снова произнес длинную фразу, выслушав которую Ковешко сказал: «Я, я» — и перевел:
— Господин шеф района говорит, что глупое упрямство никогда не украшало цивилизованного человека. Что же касается славянина, то, хотя это качество у него в крови, оно ему сильно вредит. Гораздо разумнее трезво обо всем подумать и совершить свой выбор.
— Свой выбор я сделал.
— Вы ошиблись с выбором, — сказал Ковешко.
— Это мое дело.
Немец опять что-то заговорил своим тихим голосом.
— Если вы патриот, — начал переводить Ковешко, — что в данных обстоятельствах может быть объяснимо, то вы нам должны быть благодарны. Предотвратив ваш бандитский замысел, мы казним лишь нескольких виновных. В противном случае были бы расстреляны сто заложников.
— Гундэрт цивильмэнш! — со значением повторил шеф района.
— Это вы умеете, — тихо сказал Агеев и спросил громче: — Когда вы меня расстреляете?
Они пообсуждали что-то по-немецки, и Ковешко холодно объяснил:
— Это произойдет в удобное для нас время. По усмотрению СД и полиции безопасности.
— Расплывчато и неопределенно, — сказал Агеев. — Но и на том спасибо…
Ковешко, однако, оставил его слова без ответа, все свое внимание перенеся на немцев. Все время ослеплявший Агеева луч фонарика скользнул в сторону, метнулся под ноги, на порог, сапоги стали поворачивать к выходу. Агеев враз расслабился, вздохнул. Только теперь он заметил, в каком напряжении находился, внутри у него все словно вибрировало, как натянутая струна, и он сжимался от боли в боку, в ожидании неизвестно чего. Хотя чего уж было ему ждать или бояться, чего остерегаться? Он был раздавлен, избит, изувечен и ждал последнего, чего мог дождаться, ничто, казалось, не могло его ни порадовать, ни опечалить. Несмотря на старания Ковешко, надежды у него не прибавилось, и он точно знал, что часы его сочтены. Конечно же, живым они его отсюда не выпустят. Ну а если бы и вознамерились выпустить, куда бы он побежал? Ведь следом они пустят слух, что он их агент Непонятливый, и от него отшатнутся все. Тот же Молокович первым потребует расправы над ним и будет прав. Пожалуй, на его месте Агеев поступил бы так же. Впрочем, может, так будет и лучше, в живых ему оставаться нельзя, теперь для него единственный выход — погибель, и как можно скорее. Он попал в безжалостные жернова войны, эти жернова смелют его в порошок. Где-то он допустил ошибку, сделал не так, свернул не в ту сторону на кровавом распутье войны, и вот результат. Результат — ноль.
Так думал Агеев, но коварная военная судьба, видно, уготовила ему еще кое-что из своих сюрпризов.
После ухода шефа района он расслабился и, преодолевая боль в изувеченном теле, впал в забытье. Он не знал, сколько продолжалось это его беспамятство, но очнулся оттого, что в камере послышалась возня, появились новые люди. Когда он приподнял голову, дверь уже закрывалась снаружи, было по-прежнему темно, но рядом, болезненно постанывая, кто-то ворошился, а кто-то голосом пободрее утешал:
— Ну тихо, ну тихо… Вот так, ляг на бочок… На бочок ляг, вот так…
Голос этот был незнаком Агееву, и он снова упал на волглую соломенную подстилку, не зная, как поудобнее устроить голову — левая часть лица болела от виска до подбородка, во рту болезненно распирало язык, которому мешала израненная челюсть.
— Пить! — вдруг знакомо простонал человек напротив, и другой, что был с ним, начал тихо его уговаривать:
— Так нет же воды. Понимаешь, нет… Потерпи, сынок, Потерпи…
«Какой сынок? Почему сынок? — пронеслось в сознании у Агеева. — Это что, отец с сыном?..» Что-то знакомое почудилось ему в том стоне, и Агеев насторожился. Однако он молчал, не обнаруживая себя. Теперь ему никто не был нужен, он хотел остаться наедине с собой и своей неутихающей болью. Но эти новые узники будоражили его покой своей, может, еще большей болью.
— Товарищ, вы это самое… живой немножко? — тихо обратился к нему один из двоих, и Агеев, криво усмехнувшись, ответил:
— Немножко…
И схватился рукой за челюсть, которую сразу свело от боли.
— Тут вот парню плохо. Если бы воды попросить.
— Никто не услышит, — сказал он, преодолевая боль, и подумал: кто это? Черт бы ее побрал, эту темноту, не позволявшую ничего видеть в этом подземелье!
— А нас завтра будут расстреливать. Знаете? — доверительно сообщил незнакомец.
— Вас? — вырвалось у Агеева.
— Так и вас тоже, — вздохнул человек. — Вы же тот военный, что у Барановской жил?
Агеев смешался, не найдя как ответить.
— А вы откуда знаете? Немцы сказали?
— Полицай знакомый один.
Как Агеев ни готовился к своей казни и ни сжился уже с ее неизбежностью, эти слова оглушающе ударили по его сознанию, и он едва снова не потерял его. Но все-таки он напрягся, собрал немногие свои силы и постарался убедить себя, что ничего неожиданного не произошло, все идет, как и предполагалось. Может, так оно будет и лучше. Все-таки расстрел для солдата всегда предпочтительнее повешения — не надо будет висеть на потеху врагам, сразу ляжет в землю, и все. А смерть — она дело мгновенное.
— Вот, знаете, случайно взяли, ничего я не сделал, а теперь расстрел. Чудно у них как-то… Убьют, а за что? — сетовал из темноты человек, и Агеев подумал, что, в общем, это понятно. Наверное, тут каждый считает, что пострадал безвинно. Может, и он повел бы себя так же, если бы подвернулось кому поплакаться.
